можно было бы использовать для следствия. Шмидт снова стал вежливым, даже галантным. Заметив, что девушка устала, предложил ей выпить стакан воды. Паша не отказалась. Чувствовала, что это не конец, и вода была как нельзя кстати.

– И еще один вопрос, Савельева, – вкрадчиво и даже чуть игриво начал Шмидт, – так сказать, интимного свойства. Ведь вы не замужем?

– Нет.

– Тогда, может быть, у вас есть жених?

– И жениха тоже нет, господин обер-лейтенант.

– Тогда скажите, Савельева, – внимательно вглядываясь ей в глаза, продолжал Шмидт, – не ставите ли вы под угрозу свою репутацию тем, что к вам, молодой девушке, часто ходит в дом некий мужчина?

Это был тот самый момент, когда Паша почувствовала, что у нее вот-вот сердце выпрыгнет из груди. Неужели им все-таки удалось установить что-то об Алексее Ткаченко? Вот теперь держись, Паша!

– Что вы имеете в виду, господин обер-лейтенант? – в меру возмущенно, чтобы не переборщить, спросила девушка.

– Вот что, фрейлейн, – сурово, даже зло заявил Шмидт. – Настоятельно рекомендую вам быть со мной предельно откровенной. Вам может помочь только чистосердечность. Нам известно, что несколько раз вашу квартиру посещал человек, являющийся связным партизанской банды. И я требую, чтобы вы рассказали нам все, что вам известно. Если угодно, могу напомнить, что его имя Александр.

В самом деле, к Савельевым несколько раз в свое время приходил связной одного из действующих близ Луцка партизанских отрядов по имени Александр, тот самый, чья глухонемая мать жила когда-то у Ткаченко. Этому отряду луцкие подпольщики иногда оказывали поддержку медикаментами, а также направляли туда порой бежавших военнопленных. Визиты Александра были редки, к тому же в последние месяцы, когда Паша и Ткаченко целиком переключились на разведывательную работу, всякую связь с ним они прекратили вовсе, передав ее другим подпольщикам. Александра немцы, видимо, засекли по-настоящему, потому что знали, вернее – подозревали, о его визитах не только к Паше, но и о том, как это уже говорилось, что его мать жила у Ткаченко. Но, задав Паше лобовой вопрос об этом связном, Шмидт использовал последний из имевшихся у него козырей (первым был факт знакомства Савельевой с Дунаевой).

И в самом деле, уличить Савельеву в подпольной деятельности могли только прямые показания Александра, а это было невозможно, поскольку он не был арестован, а только разыскивался. Доказательств того, что человек, которого осведомитель гестапо несколько раз видел входящим в дом Савельевых, действительно партизанский связной, у Шмидта не было. Просто совпадали приметы, но этого, он понимал, было мало. И сейчас, требуя от Савельевой признания, Шмидт блефовал, надеялся на удачу, на «а вдруг», как в лотерее. В глубине же души Шмидт не верил, что пичужка, сидящая сейчас перед ним и наверняка до полусмерти перепуганная арестом, имеет хоть какое-то отношение к партизанам. Отзывы на нее были хорошие не только от заведующего отделением, но и от секретного осведомителя гестапо в банке.

«Вдруг» не получилось. Всерьез Паша опасалась только вопросов о Ткаченко или Неизвестном. Александра она не видела давным-давно и могла отрицать знакомство с ним сколько угодно, подвести могло лишь его признание, а это могло случиться только, если немцы, во-первых, схватили связного и, во-вторых, если он затем выдал ее на допросе. Тогда уж конец. Но пока ей не дадут с ним очной ставки, ломать голову незачем.

– Никакого партизана Александра я не знаю, хотя знакомых с таким именем у меня несколько, но вы же знаете, что это одно из самых распространенных русских и украинских имен. В дом ко мне никакие мужчины не ходят, да и где мне принимать знакомых? Мы живем вчетвером в одной комнате.

– В одной? – удивился Шмидт. – У меня записано – в двух.

– Вторая не комната, а темный чулан, можете проверить.

– Но все же это факт, – настаивал следователь, – что к вам несколько раз заходил мужчина, которого мы разыскиваем…

– Так чего же вы его тогда не арестовали? Еще раз повторяю, никто из знакомых мужчин у меня дома не бывает. Заходил изредка один селянин с базара. У нас с Москвы осталось несколько льняных скатертей с ручной вышивкой. Здесь они в цене, мы их меняли на картошку; как все сменяли, он и перестал ходить. А партизан он или спекулянт обыкновенный, откуда нам знать? Нам картошка нужна…

Всю эту тираду Паша выпалила почти возмущенно, а главное, очень убедительно. Действительно, существовала во время войны такая форма торговли, когда крестьяне приносили продукты не на базар, а на дом: на базаре только заводили знакомства с покупателями, которые вызывали доверие. На базарах часто устраивались облавы, что всегда чревато последствиями, к тому же сплошь и рядом солдаты и полицейские отнимали у крестьян продукты и деньги.

Шмидт не мог не знать о такой практике, поэтому придраться к ответу Савельевой был не в состоянии, а никакими дополнительными данными он не располагал.

Буквально считанные минуты отделяли сейчас Пашу Савельеву от свободы и спасения.

…Без стука внезапно распахнулась дверь. Солдат-конвоир едва успел отскочить в сторону. В комнату вошел невысокий, коренастый человек в кожаном пальто и шляпе, на толстом мясистом носу уверенно держались крупные очки в роговой оправе с очень сильными стеклами. На верхней губе щеточка усов, как у фюрера. Шмидт пружиной взвился со стула, выбросил правую руку:

– Хайль Гитлер!

Савельева тоже встала со своего стула. В человеке, который без стука вошел в кабинет, она мгновенно узнала шефа луцкого гестапо доктора Фишера.

Внезапное появление шефа было для Шмидта очень неприятно. Но сказать, чтобы оно было неожиданным, нельзя. Шмидт хорошо знал за доктором привычку без предупреждения являться на допрос.

– Продолжайте, Шмидт, – ответив на приветствие, сказал Фишер и прошел к окну так, чтобы пробежать глазами из-за плеча следователя протокол.

Шмидт растерялся, собственно говоря, ему больше не о чем было расспрашивать Савельеву, и он собирался выписать ей пропуск на выход. Но чтобы как-то проявить себя перед начальством, он задал Паше еще два-три дополнительных вопроса, уточнявших уже полученные ответы. И вдруг почувствовал, как плечо его сильно сжали пальцы шефа.

Шмидт поднял голову и поразился выражению его лица… Фишер стоял, склонившись над лейтенантом, и не отрывал взора от девушки. Потом он заговорил. Голос его был мягок и доброжелателен, но натренированное ухо Шмидта безошибочно определило в нем сильнейшее волнение.

– Фрейлейн Савельева приехала в этот город из Москвы?

– Да, – подтвердила Паша, – после окончания института, по распределению. Я уже рассказывала об этом господину обер-лейтенанту, об этом написано во всех моих документах.

– Правильно, фрейлейн, правильно, – замахал руками Фишер, – мы знаем. Скажите,